Глава V

В 1949 году начался новый этап моей жизни. Я не только переехала в Нью-Йорк, я снова оказалась рядом с Бони.

Тот год начался счастливо и удачно.

Макс Офюль, великий французский режиссер¹, нанял меня для участия в работе над его последним американским фильмом в Голливуде «The Reckless Moment»², первоначально носившим название «The Blank Wall»³, в качестве переводчицы (сам он говорил и писал на смеси французского, немецкого и английского), личного секретаря и придворного шута — все это вместе взятое и одновременно.

Это была единственная работа за все годы пребывания в Голливуде, которая не только доставляла мне нескончаемую радость, но и предоставляла королевское содержание, которое позволило мне съездить в Европу якобы для того, чтобы навести окончательный глянец на перевод моей книги, работу над которой я прервала после звонка Офюля. Были у меня, правда, и другие цели, и проекты, частично лишь запланированные, частично уже готовые, которые требовали моего присутствия в Европе.

Это была моя первая поездка за границу после десяти лет пребывания в Америке — война и Гитлер были позади, и в мире, как нам казалось, начал утверждаться другой порядок. Однако очень скоро до меня начала доходить сокрушительная правда. Нигде не было у меня ощущения, что я — дома. Будучи иностранкой в Америке, я не смогла вписаться и в послевоенную Европу. Много лет спустя Макс Офюль писал мне: «Все страны не пригодны для нормальной жизни...» Эту фразу часто и охотно цитировал Бони. Он был полностью с ней согласен.

В то лето 1949 года Офюль хотел, чтобы я поехала в Париж и работала с ним над его следующим фильмом. От многочисленных друзей поступали заманчивые приглашения, не считая предоставления мне возможности закончить перевод на голландском побережье, в Гюйстер-Дюйн. При этом валютные курсы тогдашней Европы и правила оформления сделок обещали сказочный гонорар.

Но того, на что я надеялась, так и не произошло.

Ремарк напряженно работал в Порто Ронко, его поджимали сроки договора, кроме того, предстоял приезд Жанны, которая хотела провести у Ремарка целый месяц, а дом был слишком мал, чтобы вместить нас двоих. Я вспоминаю, как была раздосадована, когда Бони написал мне, что ожидает свою жену — это было не в его правилах, употреблять подобные выражения. Он редко говорил о ней и всегда при этом называл ее Жанной. Может быть, он думал, что, если они наконец снова начнут вести нормальную супружескую жизнь, мне будет легче принять первенство Жанны и смириться с ним.

Но оказалось, что это лишь незначительное облачко на небе, сплошь затянутом мрачными тучами.

Еще будучи в Голливуде, я попыталась разорвать свои отношения с Уолтером Хастоном, но вместо того, чтобы наслаждаться свободой, меня ожидало новое приключение.

Моим новым обожателем стал молодой французский актер. После окончания своего контракта с «Метро-Голдвин-Майер» он пригласил меня в расположенный близ Парижа замок своей матери. Здесь с нами происходили самые невероятные вещи — например, однажды мы заблудились в громадном лесу возле Шантильи; потом был случай, когда после спектакля «Кавалер Роз» в Парижской «Гранд-Опера» меня едва не заперли в какой-то комнатушке. Но то, что я запланировала, не состоялось. Как-то вдруг я оказалась в маленькой парижской квартирке, полной клопов, к обществу которых я оказалась совершенно неподготовленной, а все люди, которых я знала, либо были за городом, либо вообще неизвестно где.

Вскоре позвонил Бони, чтобы приободрить меня, подсказать стратегическое решение и дать мудрый совет. Он напомнил мне, что нам ненавистна сама мысль — играть в старые игры со своими старыми партнерами. Этот вопрос мы многократно и горячо обсуждали еще в Калифорнии. Но играть надо, чтобы бить таких партнеров их же оружием, вместо того чтобы душить их своей любовью.

— Смейся! — настойчиво советовал он мне. — Сожми зубы! Выбирайся! Не сиди дома и не жди напрасно звонка! Веди дневник! — Это должно помочь, уговаривал он меня, он сам всегда так поступает и намерен поступать впредь.

Поведал он и о своих горестях, о том, что у него тяжело на сердце, как мучают его обычные старые проблемы: «Что делать сегодня вечером?»

Я поняла, о чем он говорит. У Ремарка уже начались неприятности с Наташей.

Когда я в ноябре вернулась в Нью-Йорк, Ремарк был уже там и жил в отеле «Амбассадор».

Оглядываясь назад, я задаю себе вопрос: а были ли его отношения с Наташей достаточным основанием для переезда в «Амбассадор»? Она жила на Пятьдесят Второй улице, недалеко от Ист-Ривер. Отель, на углу Парк-авеню и Пятьдесят Первой улицы, находился гораздо ближе к этому месту, чем «Шерри-Недерландс», расположенный на пересечении Пятой авеню и Пятьдесят Девятой улицы.

Переезд Бони из отеля «Беверли-Хиллз» в дом Багге стал началом конца его отношений с Марлен Дитрих. Точно так же бегство Бони из «Амбассадора» в 1951 году и переезд в маленькую квартиру на Пятьдесят Седьмой улице можно объяснить его стремлением освободиться от Наташи, в чем ему должна была помочь удаленность места жительства.

В противоположность этому он настолько идентифицировал это последнее жилье с Полетт, что надолго застрял там. Первое упоминание о ней содержалось в его письме от 8 октября 1951 года, в котором он призывал меня следовать примеру «известной Полетт, которая первоклассно умеет заботиться о себе и одновременно полна очарования...». В постскриптуме он указал свой новый адрес и выразил надежду, что не ошибся. Правда, он написал 230 вместо 320.

Территориальная близость — или, напротив, удаленность — играли определенную роль и в наших с ним отношениях. Квартира моей компаньонки в Гринвич-Виллидж была расположена довольно далеко от «Амбассадора». С моим переездом в отель «Севилья» я стала жить ближе к нему, но все же недостаточно близко. Хотя мы подолгу висели на телефоне, общаясь, виделись мы реже, чем в первые годы моего пребывания в Нью-Йорке. (Не территориальной ли близостью объяснялась дружба Ремарка с Карен Хорни?) В то время он уже подолгу жил в Европе, но, как только я стала жить на Пятьдесят Пятой улице, через две улицы от Ремарка, мы опять начали часто встречаться.

Когда я думаю об этом, то невольно задаю себе вопрос о причинах, по которым Бони купил Каза Монте Табор и в январе 1933 года покинул Берлин и Германию. Вероятно, он надеялся, что смена места жительства поможет ему окончательно порвать с Жанной, с которой он расстался еще в 1932 году. Да, это возможно, но не менее вероятно и другое: Ремарк, не вполне отдавая себе в этом отчет, стремился уехать из страны, в которой рейхсканцлером вот-вот должен был стать Адольф Гитлер. В таком случае автору самого выдающегося антивоенного романа грозила непосредственная опасность быть уничтоженным. В свете этих событий решение Бони уехать в Швейцарию представляется дальновидным и мудрым.

После моего возвращения из Европы в 1949 году Бони и другие мои друзья придерживались мнения, что мне следует попытать счастья на Востоке, а не возвращаться в Голливуд.

Вскоре после этого Лилли Пальмер, с которой мы вместе учились в театральной школе в Берлине, попросила меня поработать с ней над представлениями пьесы «Цезарь и Клеопатра», в которой она играла одну из заглавных ролей.

Жюль Гленцер, известный холостяк, бонвиван и директор гостиницы «Картье», славился тем, что охотно устраивал у себя праздники по поводу всяческих премьер. Бесчисленные гости, собравшиеся по поводу премьеры фильма «Призрак уходит на Запад» в его доме, слились для меня в одну неразличимую толпу, из которой я могу выделить только одно лицо — лицо актрисы Полетт Годар. По случайному стечению обстоятельств мы оказались во время празднества за одним столом. Она была фантастически хороша, и я запомнила тот шик, с которым она носила бриллиантовую нить, продернутую в волосах. Полетт была необычна и блистательна. Однако, как часто бывает на подобных вечерах, мы с ней не перекинулись там ни единым словом.

Бони был увлечен Наташей, но в Нью-Йорке он не был так изолирован от людей, как в Калифорнии. В Нью-Йорке он нашел себе друзей и начал работать над новым романом — «Жизнь взаймы». Знаменательно, что в первый день Нового года он звонил мне дважды, а потом мы встретились с ним в начале января, правда, в воскресенье, ибо по выходным дням супружеские обязанности заставляли Наташу быть дома или на светских мероприятиях.

Мои усилия порвать наконец с Уолтером Хастоном были не вполне успешными; оказавшись в Нью-Йорке, я снова начала с ним встречаться. В мой день рождения он пригласил меня на обед. Мы прекрасно провели время, но что-то в его облике очень встревожило меня. У Хастона явно были какие-то неприятности со здоровьем, но я не могла понять, какие.

Я обсудила это с Бони, но и он придерживался того мнения, что я мало чем могу помочь Уолтеру, разве что заставить его обратиться к врачу. Он последовал моему совету и получил врачебное свидетельство о безупречном здоровье. После этого Уолтер уехал на Побережье, снимать свой новый фильм.

Однако интуитивно я чувствовала, что не все так гладко.

Десять дней спустя Бони прервал один из наших бесконечных телефонных разговоров; его позвали к обеду.

Был час дня.

Вскоре после этого он позвонил еще раз.

— Мне показалось, что ты очень спешил!

— Я только что слышал новости по радио, — ответил он, — и узнал об одном неприятном для тебя событии...

Я сразу поняла — умер Уолтер Хастон.

Примечания

1. Настоящая фамилия Максимилиан Оппенхеймер (1902—1957).

2. «Момент безрассудства».

3. «Тупик».